Евгений Кремнёв - В поисках кайфа
Адам стоит, как натянутая струна, готовый при малейшей опасности то ли бежать, то ли кричать, он сам не поймет. Человек, по-прежнему лежит, не подавая признаков жизни. Наконец Адам решается и, по-кошачьи ступая, крадется к странному природному явлению. Всем телом он чувствует, как густеет и сопротивляется воздух, как по лицу и рукам бегут иголки слабых электрических разрядов, а кончики пальцев на руках и ногах начинает сводить судорога, но он упорно идет к лежащему человеку, хотя уже почти догадался кто это. Он достигает точки, откуда в состоянии разглядеть его лицо и замирает. Этот человек – Адам.
Адам пристально разглядывает свою копию, чувствуя, как колени начинают слабеть, голова кружиться. Он резко разворачивается и, преодолевая сопротивление, бежит прочь от своей неподвижной копии.
С другой стороны плантации, невидимый ранее из-за двухметровых растений, перед Адамом предстает то ли сарай, то ли амбар, но какой-то маленький, будто игрушечный, с проваленной крышей, с бревенчатыми стенами, поросшими мхом. Вокруг него стелется туман никак не вяжущийся с ветерком и послеполуденным солнцем.
…Адам стоит у самой кромки тумана и не решается двинуться дальше.
…Он бросает взгляд на полуоткрытую дверь хибары и она, вырастая в размерах, притягивает его к себе.
Ноги Адама, отяжелев, сами собой шагают в туман и он, против желания, направляется к развалюхе и, наклонив голову, входит в низкую дверь.
Свет, проникающий сквозь пролом в крыше, освещает пространство у самого входа. Толстый слой пыли, испещренный следами похожими на птичьи, подается под адамовыми ногами, в воздух взлетают пушистые хлопья и плывут в сумеречную глубь сарая.
Заслонясь от света, он всматривается в сумрак и ему становится тоскливо до тошноты от пугающей непонятности увиденного: в самом углу, в маленьком резном креслице, спиной к нему, сидит… сидит в пурпурном халатике и видна куриная нога… это, что сидит, медленно поворачивает голову, растущую на глазах…
…Адам с ужасом смотрит в черное лицо с челюстью-клювом…
…Существо соскальзывает с креслица…
…Лицо Адама дергается, жилы на шее и руках вздуваются. Он валится набок, вздымая тучи пыли, и его тело бьет сильнейшая судорога.
Большеголовое существо подбегает к нему на своих куриных ножках, вскакивает на голову и, завертевшись волчком, ввинчивается в лоб.
Обливаясь потом, с выпученными глазами, Адам орет. – О, ты! Я – твой! Я только твой! Несказанная! Ничей больше! Больно, Несказанная! Пуст…
Он внезапно затихает, словно подавившись.
Очнувшись, Адам отряхивается от пыли, достает из рюкзака хлеб, колбасу, кладет около пустого кресла и выходит.
Он обходит плантацию и попадает на еле заметную тропу, которая выводит его к лужку у трех распадков.
…Адам идет по гребню холма, принюхиваясь к ветру. Почувствовав едва уловимый запах, останавливается. Ветер крепчает, наполняется благоуханиями. Адам вдыхает его полной грудью и идет вниз, к реке.
…На берегу валяется старое байдарочное весло, два бревна. Он сдирает несколько лиан, связывает бревна в подобие плота и, оттолкнувшись от берега, плывет.
Река медленно влечет ненадежное судно. Адам, балансируя веслом, стоит на плоту и вглядывается в прибрежный лес.
Когда солнце, садясь, вызолотило верхушки сопок, он замечает в глубине прибрежного леса круглую фанзу с плетеным забором вокруг, коз, пасущихся рядом.
Присев на колено, он гребет к берегу.
Тряпичный полог фанзы откидывается и оттуда выходит меднолицый старик с монгольским лицом. Он глядит в Адама глазами-щелками, жует губами и жестом приглашает внутрь.
Плошка, чадящая на стене, еле разгоняет сумрак. Посредине фанзы стоит тренога с чугунком.
Старик усаживается на сиденье, наподобие лавки, вкруговую опоясывающем фанзу, кивает Адаму садиться рядом и раскуривает трубку. Сделав несколько затяжек, он говорит:
– Человек. Давно человек здеся не видел. А он когда-нибудь да появится. Кудай ему деться! Земля хоть большой, но не так чтобы очень.
Адам слушает, но говорить не может.
Старик протягивает ему трубку. – На – оживись.
Адам затягивается раз, другой и дурманящий дым, в котором сосредеточены вытяжки всех мыслимых и немыслимых растений, погружает его в розовый туман, и тут же голова делается ясной, а уста размыкаются.
Он эйфорически улыбается и, влюбленно заглянув в стариковские глаза, протягивает ему трубку.
– А где же я нахожусь? И кто вы такой, дедушка?
– Да неуж-то не узнал? – старик отвечает уже и голосом другим и акцента восточного нет. – Вот чудак-человек! А разговор о заимке помнишь?
Адам задумывается, потом пожимает плечами и улыбается. – Нет. Не помню.
Старик опять протягиваеет ему трубку.
И еще раз в адамовой голове проясняется, и память в полном объеме возвращается к нему. В мгновение вся жизнь проносится перед ним и, выпукло, последние события с кошмаром на заимке. Он стонет как от зубной боли и валится на топчан. – Я видел ее! – кричит он. – Я видел…
Старик с неожиданной резвостью вскакивает на ноги и прерывет его. – Не говори имя! Нельзя! Табу, дурной твой башка! Бери трубка! Кури еще!..
Он вставляет трубку между клацающих зубов Адама и заставляет затянуться, глубоко и несколько раз.
И тут новая и совершенно хрустальная ясность нисходит на Адама. Вся прежняя жизнь сцепляется с недавним кошмаром в естественную и непугающую связь и та, имя которой табу, становится не страшной, но влекуще-загадочной.
Тело его легко, как пушинка, и окажись он сейчас на воде, то и пошел бы по ней «яко по суху».
Он опять садится, всматривается в старика, стоящего над ним, и сквозь монгольское лицо видит другое – поминутно проступающее под первым.
– Да, дедушка, я узнал тебя. Мы говорили с вами на остановке.
– Вот и хорошо.
Старик опять устраивается на топчане.
– А зачем ты, дедушка, направил меня в распадок?
– Она приказала.
– Почему?
– Ты много раз близко ходил. Думал о деревьях, плодах, травах. Тосковал по ним. Хотел их. Жить хотел среди них, как другие хотят жить с женщинами. Ей такой и нужен.
Адам краснеет.
– Зачем я ей?
– На свете мал-мало баланс поправить. Или нарушить. Смотря каким глазом взглянуть.
– Баланс чего?
Старик очерчивает в воздухе круг. – Всего.
Адам смотрит в потолок и ежится. – А сама она этот баланс поправить не может?
Старик качает головой. – Никак не может. Пятьсот лет ее тут не было. И теперя поздно. Нужен посредник. Человек. В деревне еще, мал-мало, куда ни шло. А в городе никак нет. Железа много. Железо силу забирай. Никак она не может. А я уже устарел совсем – никудышный слуга. И Лилит пропала.
– Какая Лилит?
Старик продолжает без видимой связи. – Ты будешь отцом сайманов. Лилит ищи среди мертвых.
Старик откидывает полог и они выходят наружу.
Под звездным небом густо синеет притихший лес, под плетнем спят козы и сталью отливает гладь реки.
Он протягивает Адаму сверкающее перо, похожее на птичье.
– Теперь ты сайман. Иди, сайман, в город и найди Лилит!
Странно горят уши.
Войдя в квартиру, он откидывает длинные волосы, и смотрит в зеркало. Уши удлинились, а их острые концы обросли щетиной.
Он щупает их. Ухмыляется. – Я – сайман. Отец сайманов.
Звонит телефон. Адам снимает трубку.
Звонит его новая пассия Олечка Томилина, «снятая» дней десять назад в кабаке и из-за женского нездоровья не показывавшаяся уже дней пять.
– Адам, – говорит Олечка, немного растягивая слова. – Приве-ет! Ты как?
– Ты как, Томилина?
– Я – в порядке. Ты куда запропастился?
– Общался с природой.
– И толк вышел?
– Еще какой! Ты не поверишь.
– А со мной пообщаться не хочешь?
– Спрашиваешь.
– Я, собственно, звоню из автомата у твоего дома. Пробегала тут мимо…
– Что ж не заходишь?
– Ну-у. Кто его знает. Вдруг попаду в глупое положение.
– А именно?
– Я почти неделю у тебя не была. Может ты еще раз в кабачок сходил.
– Ах, вон ты о чем. Нет – в кабак я больше не ходил.
…Повисев немного на Адаме, Олечка – еще та красотка, с огромными глазами анимэ и кроличьими зубами, придающими ее улыбке англо-саксонский шарм – с сумкой через плечо, исчезает в ванной. Оттуда она выходит в длинной рубахе на голое тело. В зале бросает сумку и вещи на кресло.
…Они лежат на разложенном диване. Адам, оторвавшись от ласк, тянется к тумбочке за презервативом.
– Сегодня можно в меня, – останавливает его Олечка интимным шепотом.
– Точно?.
– У-гу. Хочу чувствовать тебя еще ближе…
Она впускает его в себя.
Адам над ней, улыбается. Потом откидывает прядь с уха. Огромные глаза Олечки становятся еще больше.
